Личный сайт Михаила Коротунова

Каталог статей

Главная » Статьи » Мои статьи

---

Мой дом

Мой старый дом Дом, в котором я родился, практически не оставил никаких воспоминаний. Только время переезда, сбора вещей. Я стою у лестницы, а отец снимает с чердака разнокалиберные ящики. Особенно запомнился один, в котором были всякие погоны, фуражки, и непонятные предметы. Остатки прежней, военной жизни. Чем он привлек мое внимание? Скорее всего галуном погон. И кроме этого ящика с военным майном, который и сейчас, как будто перед глазами, я ничего не помню. Зато следующий дом я запомнил отлично во многих деталях. Начиная с кучи вещей на которую я был водружен, чтобы не путался под ногами. Новенькая блочная четырёхэтажка, последняя в городе перед степными просторами, гладью далёких ставков и пирамидами терриконов. Поначалу за малостью лет меня выпускали гулять на балкон, где я силился пролезть сквозь балконную решетку, которая была на редкость густой и всякий раз надёжно препятствовала моему падению с четвертого этажа. Здесь я познавал мир, искал место под солнцем и получал первые оплеухи от жизни, которая делилась на две неравные части. Одна протекала внутри дома, со строгими правилами, множеством нельзя, и неусыпным контролем со стороны моих домашних. Вторая часть жизни протекала во дворе(подъезде, чердаке, подвале) и самом заманчивом и полном приключений месте на земле – за домом, куда вход был строго настрого запрещен. Именно за домом я познавал самые драматические подробности жизни. Здесь я узнал, или скорее прочувствовал, что такое предательство. Дело в том, что соседний дом имел вход в подвал с уличной стороны, и крыша этого входа была покрыта рубероидом. Конечно, сверху лежал шифер, но изловчившись, можно было вырвать кусок, другой рубероида. Зачем нам рубероид в таком нежном возрасте? О, вы просто не знаете, как замечательно горит этот простой материал. Из него скручивался факел, поджигался, и двор наполнялся причудливыми отсветами в окнах и жутким черным дымом. Это было шикарно, для нашего возраста, разумеется. Именно к такой забаве меня позвали однажды ребятишки из нашей стайки. Не пойти за дом было просто не возможно. Последним аргументом были утащенные кем-то из дому спички. Отказать себе в удовольствии было просто не возможно и, убедившись, что в эту секунду никто с нашего балкона на меня не смотрит, я бросился навстречу удаче. Когда рубероид был успешно оторван, а факел начинал чадить едким густым черным дымом и праздник только начинался, я ощутил своё ухо в чьих-то железных руках и нехотя выпустил факел. Ухо ещё ничего! Во мгновение ока мои товарищи ткнули в меня пальцем и заявили, что это все придумал я и живу вот в этом доме и вот в этой квартире. Более того, они сейчас же покажут, где именно я живу, и как зовут родителей. На мне было сразу несколько обвинений, из которых я тут же признал, по крайней мере три! Я пошёл за дом! Это как минимум порка. Я взял в руки спички! Тут порки было маловато и на довесок полагалось стояние в углу или нечто подобное, до полного исправления. Я опозорил семью перед какими-то работягами, которые так живо вмешались в мое воспитание. Это на все сто предание анафеме и аутодафе со всеми вытекающими подробностями. Признаться, предчувствие близкого конца света притупляла жгучая несправедливость! Как же так! Мы же были вместе! Как же вы меня предали! Мы же друзья! Это было совершенно новое осмысление жизненных коллизий. Но при этом я не упустил всю дорогу клянчить себе прощение и где-то между вторым и третьим этажом, при сакраментальной фразе ,,Лучше сами побейте, только не ведите домой,, меня постигло помилование. Два, три дня я добровольно не ходил на улицу, чем вызвал подозрение родных, а когда появился во дворе, окружающие вели себя так, будто ничего не произошло. С той поры к человеческой породе я отношусь с известной долей недоверия. Отцовские погоны, щедро предоставленные мне в пользование, а позже погоны дяди Кимы, сильно разнообразили мои игры к моей радости и к неудовольствию бабушки. Нет, не тот дядя Кима, что жил через стенку от нас, а другой, майор Ким Борисович Клейнер. В ту далекую пору телевидение работало пару часов утром и час, другой вечером. В программе были новости и какой-нибудь фильм. За редким исключением в эпоху холодной войны показывали фильмы о войне. Как впечатлительный мальчик я хотел походить на киногероев, поэтому просил бабушку перешить погоны с пехотинских на летчиские и наоборот. С фуражками происходили подобные перемены, то мне требовались матросские ленточки, то снова пришивался козырёк. Понятно, такая метаморфоза вызывала недовольство обременённой домашними заботами бабушки, но я умел добиться своего. Настоящим праздником жизни был переход с чулочков на колготы. Небольшое интимное пояснение даст вам полную картину. Дело в том, что в моем детстве и мальчики и девочки носили одинаковые предметы нижнего белья. Называлось это лифчиком, который скорее напоминал безрукавку, состряпанную из старой отцовской рубахи. Внизу к ней крепились резинки, а резинки удерживали чулки. При всей нашей детской щепетильности тот факт, что мы носим девчачьи чулки, никого не интересовал. Другой одежды просто не было, а в деревнях вообще щеголяли в одной рубашке голяком, и ничего. И однажды из капиталистического рая дядя Леня, мамин брат, привез мне детские колготы. Что тогда началось! Совпал презент с показом фильма ,,Гусарская баллада,,. Дело было летом. Во двор я вышел в резиновых сапогах, колготках, вместо гусарских лосин, куртке с блестящими пуговицами, одетой на одно плечо, хворостиной с нанизанной старой крышкой от бутыля, которая заменяла холодное оружие. Вполне естественно, пришлось объяснить публике суть элементов одежды, после чего я занял местоположение лидера и аутсайдера в одном лице. Бесспорным лидером потому, что нельзя было отрицать некоего сходства с гусарским мундиром, а аутсайдером по вполне понятной причине, я вырвался далеко вперёд, в другую эпоху, меня нельзя было догнать и со мной сравниться. О чем вы говорите, у ребятни и колгот то не было! Как и все передовое, я подвергся абстракизму, причем сразу же после игры в войнушку! Мне ещё повезло больше, чем мальчишке из второго подъезда, который вышел во двор в настоящем римском шлеме, с щитом и мечом, и сразу же получил позорную кличку – «стиляга». Это в Хрущевскую эру, когда мы повторяли подхваченные где-то ,,сегодня он танцует джаз, а завтра родину продаст,,. Если мне не изменяет память, в детский садик из всего нашего дома я ходил один. Только нашей семье удалось добиться места в многочисленных садиках вокруг. В третьем или четвертом по счету меня таки приняли. Бумаги были собраны, нужные рычаги сдвинуты, и я стал посещать самый далекий от нас садик. Первый день прошел в слезах, поскольку я не понимал, почему от меня стараются избавиться. Только ближе к вечеру я осмелился попросить у мальчика машинку. В детском садике пахло кислой капустой, заставляли спать днем, и применяли инквизиторские методы коллективного воспитания. Мы лепили какие-то фигурки из глины – грязи из соседнего палисадника. Пытались рисовать. Но больше всего запомнились обеды и полудники. Продуктов не хватало, и мы чуточку голодали. Самым вожделенным блюдом была селедка! Когда на столах стояли тарелки с картофельным пюре и соленым огурцом, мы знали, что сейчас начнется раздача. Воспитательница раскладывала кусочки селедки каждому отдельно, а мы как завороженные следили, не моргая, за тем, кому сегодня достанется хвост, потому, что в хвосте, бесспорно, было больше всего селедки. Даже когда казалось, что все съедено, сам хвостик еще долго позволялось мусолить во рту. Контакты с дворовыми ребятами стали реже и это еще дальше развело нас по сторонам. Добавим немного персонажей, обитателей дома. Странно, но до сих пор я помню всех его жителей. Это был единственный, как выяснилось позже, дом, в котором мы знали всех по имени и отчества, кто и где работает, где они жили раньше, кем работали до войны, были на фронте или в оккупации, знали их далёких родственников, сотрудников, и много дополнительной информации, которая нам так и не пригодилась. В квартире номер один жила Анна Захаровна. Она была незаменима в своей готовности выдать нам прямо из окна чашку холодной воды, когда мы, набегавшись, оказывались в изнеможении. Она работала в медучреждения. То ли ЛОРом в психиатрии, то ли психиатром в ЛОР отделении. Частенько из ее окна выглядывали какие-то разновозрастные дети, которым по нашему глубокому убеждению удалили, или собрались удалить гланды. Анна Захаровна одиноко жила в двухкомнатной квартире, была словоохотливая с соседями, и даже поливала из шланга палисадник с цветами. Во второй квартире жила тётя Катя. Как и у Анны Захаровны у нее не было мужа, но были дети, Борис, старшеклассник, и Алла, ущербная девица, которая училась в интернете. Тётя Катя работала кладовщиком в неведомом учреждении и все соседи подозревали, что она страшно ворует, но все добро тщательно скрывалось, так что жилище ее было погружено в бедность. Борис неизменно был на стороне тех, кого обижают. Он решительно прекращал драки, которые редко велись по принципу «один на один», когда становилось горячо, я глазами искал этого поборника справедливости. Это был настоящий Второй фронт. Возможно, он симпатизировал моей старшей сестре, но хотелось верить, что он поступал вполне искренне. Часто его вмешательство запаздывало, как например, когда Сашка Бутримов бросил в меня ни с того, ни с сего кирпичом в голову. Он прибежал, конечно, но было слишком поздно, по лицу лилась кровьВ этом случае силы быстрого реагирования опоздали. Меня отвезли в больницу, где зашили рану, и уже на следующий день я гордо сиял белыми бинтами, практически не хуже Чапаева. Третью квартиру занимали учителя. Интеллигентные люди, выходцы с Урала. У них были не менее замечательные дети, Саша и Оля. Саша был едва ли не самым серьезным во дворе, посещал секцию бокса, учился на отлично и вообще был, во всех отношениях, положительным персонажем. За это его не любили дети из пролетарских семей. Они во всем конкурировали с ним и при всяком удобном случае подставляли, как могли, неизменно издевались при каждом удобно случае. В общем, наше положение было во многом схожим, и, если бы не разница в возрасте, мы точно объединились с ним в замечательный тандем. С Олей нас разделял целый год. Это катастрофическая разница в возрасте. Во дворе были дети максимум на год старше нас, остальные были старше на четыре и более года, а это уже ничем не заполненная пропасть. Младших на год-два мы еще признавали в своей стайке, но меньших с нами не было. И вот, в то время как вся наша диетическая группа щеголяла в босоножках с весны по позднюю осень, Оля выходит во двор в ботинках! Каким же было наше безутешное горе, поскольку до минимального размера ботинок наши ноги просто не доросли. В этом случае год разницы представлял целую вечность. Оля, кроме всего прочего, каждый день делала гимнастику под присмотром кого-то из родителей. Часто семья уезжала на север области, к озерам, и возвращается с румяными щеками и рюкзаками, полными рыбы. Это разделяло двор еще больше, поскольку остальная масса просто пробухивала выходные, а эти путешествовали своей идеальной семьей, создавая почву для пересудов. В четвертой квартире жил еще один учитель, он был одинок, воспитывал сына и подолгу отсутствовал в каких-то командировках. Сын Коля потерял мать во время родов, вызывал у сверстников жалость, не смотря на свое не пролетарское происхождение, и принимался на равных в любых компаниях. В пятой жила семья, успешно выскочившая из голодной деревни. Дядя Коля работает на шахте лесогоном, что означало, что работать забойщиком у него кишка была тонка. Да и этого было для него, деревенского парня, довольно смело. Тетя Валя работала кассиром в каком-то ЖЭКе. Дети, Юрка и Светка, оставались частью прослойки между интеллигентной и пролетарской составляющими населения дома. Иногда они, оторванные от привычного крестьянского уклада, примыкали к одним компаниям, иногда к другим. Так они и болтались впоследствии. Шестую квартиру также занимала семья Шумаковых из деревни. Видимо, из еще более голодной деревни. Да и тут у них царила нищета. Глава семьи кроме голой задницы, имел непомерное честолюбие. Никому не позволял советовать, помогать, даже просто вникать в их жизнь. Попав на работу, он понял, что в городе легко даются деньги, на которые можно много пить. Как прогульщика и пьяницу, его увольняли, он искал следующее место, получал первую зарплату и снова пил, пока деньги не кончались. Затем история повторялась. Укорачивалось время, проведенное на работе, удлиняется время поиска работы. От этого дядя Володя становится злее и злее. Маленькая, забитая тетя Лида избегала смотреть в глаза, носила затрапезную одежду из подаренного соседями и пыталась хоть как-то прокормить детей на зарплату почтальона, старшего Вовку, и младшего Андрея. Вовка был старше меня на год, тот самый год роковой разницы. Андрей был младше на два года, но в наших отношениях опирался на авторитет брата. А брат исключительно реалистично вырезал разные револьверы-пистолеты, причем, реализм растет до небывалой схожести, а к подростковому возрасту эти игрушки становятся металлическими и стреляющими мелкокалиберными патронами. Все это время, умение делать игрушечные пекали, которыми после играл весь двор, было для Вовки, как охранная грамота. Мне же строго настрого запрещалось якшаться с этими детьми. Седьмая квартира была пещерой садистов, дяди Саши, тети Аллы, и сына Сашки. Дело в том, что всякие сюсюкания с детьми во дворе неизменно заканчивались синяками. Настолько нежное отношение к человеческой плоти было странно, но избавиться от назойливых объятий дети не могли, ведь жесткие щепки предварялись располагающей лучезарной улыбкой. Дядя Саша работал сантехником и ходил со своей командирской сумкой, в которую были вставлены разные большие ключи. Тетя Алла работала маляром на стройке. Кроме них в квартире время от времени проживала сестра тети Аллы с дочкой Витой. Нам это не казалось странным до момента переходного возраста. Только тогда для нас стало понятно, что и Сашка и Вика дети одного отца, а тетя Алла и ее сестра суть небольшой гарем, расположившийся в квартире 7. Жители восьмой квартиры стояли на традиционных принципах устройства семьи. Папа, мама, дочка. Иван Андреевич работал завмагом. Это означало, что у Люды, дочери, появлялось многое быстрее, чем у остальной детворы. Кроме невесты в детском садике, у меня была невеста и в доме, и это, конечно, Люда. Она полностью была в моей власти. Я выменял у нее на индийский медяк первый железный рубль. Однажды, коснувшись предохранителя на задней стенке радиолы, я ощутил первый в жизни удар током. Предохранители тогда были в виде проволочки на небольшой картонке. Как только я сделал это чудное открытие, при первой же возможности я показал этот опыт Людмиле. Пока наши бабушки сплетничали на кухне, я подговорил Люду прикоснуться к предохранителю. Конечно, при этом я показал пример сам. Затем мы по очереди подвергались ударам тока, до момента, пока бабушки замечают воцарившуюся тишину. Это был верный признак крамолы, которую мы в очередной раз устроили. В девятой квартире жил одинокий дядя Саша, который каждый день шел на работу трезвым, и возвращался пьяным. Это был тихий пьяница, у которого иногда проживали разные мамзели, но ни одна из них так и не закрепилась в двухкомнатной квартире. Больше нам ничего не было известно об обитателях этой квартиры. Зато в десятой жили самые активные участники дворовой жизни. Дядя Саша, молчаливый и особенно индифферентный, где-то работал около угля. Зато тетя Женя оказывалась везде и всюду одновременно. Работала в какой-то конторе, часто бывала дома, умудряясь не только таскать необходимое домой, но и воспитывать двух сыновей, считавшихся лоботрясами. Старший, Сашка, полностью копировал своего отца. Ни к какой компании не примыкал, старшие его мальчишки, уже подростки, попросту не могли расшатать его стабильность до взрыва эмоций, и потому им было не интересно его задевать. А для младших он был отделен все той же разницей в возрасте, ставивших его вне интересов. Женька, младший, был более активным и соответствовал нашей возрастной категории. Но природная спокойная рассудительность позволяла ему выстраивать интриги тихо и незаметно до того момента, когда вдруг все становились втянуты в очередной скандал. Например, он мог подойти во дворе и сказать, что в «Спутнике» вчера были замечательные раскладные ножики всего по 50 копеек. Обязательно с двумя лезвиями и пластмассовыми накладками на рукояти. Естественно, что у нас загорались самые буйные фантазии в отношении этих ножиков. Затем он один на один говорил, что нашел рубль и готов потратить его на два ножа, причем один заочно дарит тому, кто пойдет с ним за покупкой. Магазин «Спутник» находился не то, что за двором, а за двумя кварталами от двора и был недосягаемым для меня объектом. Но перспектива получить ножик за здорово живешь, всего за нарушение одной единственной установки «нельзя», делала ноги послушными сторонниками интригана. Ощущая на затылке несуществующий разоблачительный взгляд с нашего балкона, я уже мчался с Женькой в пресловутый магазин с такими дешевыми ножиками. В магазине мы с глубоким прискорбием замечали, что ножи кончились еще вчера. Ну, конечно, такие ножики нужны были всем без исключения, и только мы с Женькой остались без них. И нарушение табу было напрасно, и утешить было нечему. Но! Тут Женька предлагал, поскольку мы уже в магазине, купить по пистолету! Это уже было кое-что, и на рубль нам полагалось два пистолета с кучей пистонов. Всю обратную дорогу мы яростно обстреливали всё, что попадалось на глаза. Еще постреляли во дворе. Как назло, никого из ребят во дворе не было, и праздник жизни хотя и получился, однако не совсем. Пора было возвращаться по камерам, то есть по квартирам и мы разошлись. Прощаясь, я заметил, что Женька свой пистолет домой не несет, а прячет под почтовый ящик, и удивился такой недальновидности. Ведь до следующей прогулки его мог найти какой-нибудь другой мальчуган! Ну, воля ваша, главное, что свой я не собирался оставлять без присмотра. Дома пришлось рассказать бабушке, откуда взялись деньги на покупку и что это за щедрость со стороны Женьки. Все эти вопросы оставили в душе нехороший осадок подозрительности, но постреляв вволю дома, я принялся за другие дела. Перед приходом родителей с работы я пытался спрятать пистолет и прокручивал возможные ответы на вопросы родителей. В моем понимании история не стоила выеденного яйца. Подумаешь, рубль, можно и сто рублей найти! Но тревога оставалась и терзала меня сомнениями, правильно ли я сделал, Женьку расспросы не нужные не пугали, он-то свой пистолет спрятал. Надо было и мне так. Родители в этой истории заподозрили неладное. Долго осматривали пистолет, будто в его черном теле могли прочитать историю, откуда у Женьки рубль. Затем, переключились на обед, и следствие по делу о пистолете было приостановлено. И вот, между вторым блюдом и компотом с ватрушками, грянул гром! Снизу пришла тетя Женя вся в слезах и поведала маме свою несчастную ситуацию. - Зина, - говорила она, - что с ним еще делать? Уже била, била, не помогает! До получки еще неделю жить, а Женька рубль последний украл. Спрашиваю – ты? Божится, что не он, но я же чувствую, брешет! От, горе! Такой негодяй растет! Мать дипломатично промолчала о своих догадках, на что пошел последний рубль, утешала тетя Женю, как могла, тихо, участливо поддакивая в коридоре. Когда тетя Женя наплакавшись и получив рубль взаймы до получки ушла, пришел мой черед. Я выслушал воспитательную беседу от матери, внушение по заднице от отца, был вынужден лично выбросить пистолет (подумать только, совсем новенький!) со всеми пистонами в мусорное ведро, отстоять свой срок в углу и получить дальнейшее внушение – что молчишь, как партизан, говори, будешь еще так делать? И как бы я осторожно не относился к проискам Женьки, спустя день, два попадал в следующую историю, часто сомнительного экономического характера. Ну, а в одиннадцатой квартире жили дядя Коля, столяр, и тетя Нина, работник столовой. Они были очень не заметны, как и их дети, Коля и Лена. В очередную моду на благоустройство жилья дядя Коля делал всему нашему дому, и, видимо, всему околотку, навесы над балконами. До этого была мода на пианино. Первое появилось сразу при вселении, у Зинаиды Яковлевны, учительницы музыки. Но это не в счет, это как напильник у слесаря, инструмент. А потом купили пианино в нашу квартиру. Это уже для занятий по музыке для сестры и меня. Правда, у меня дело пошло не так далеко. Я с легкостью пиликал всякие гаммы и сонаты, делал успехи, но это поскольку был абсолютный музыкальный слух. И все бы ничего, но однажды Зинаида Яковлевна неудачно пошутила, сказав, что я не умывался утром. Я помчался в ванную и внимательно осмотрел лицо, все было в порядке. Но учитель музыки настаивала, что глаза черные, немытые. Я снова бежал к зеркалу, никаких следов черноты. А она не унималась и утверждала, что я черен, глаза черные. Наконец, я понял, что она имела в виду мой природный цвет глаз. Возмутившись, я заявил, что больше к пианино не подойду, и учиться не буду! Так и случилось, позже учился в музыкальной школе, страдал от необходимости носить с собой кларнет, но на класс фортепиано не перешел по принципиальным разногласиям. За нами купили пианино в четвертую, восьмую, третью, тринадцатую квартиры. Потом была повальная смена мебели. Сначала разношерстную на комплектную, белую. Потом, белую мебель меняли на темную, на однотипные гарнитуры, большей частью, немецкие, из ГДР. От всей этой соревновательной реконструкции жилья мы извлекали пользу из картонной упаковки. Разноразмерные коробки мы напяливали на себя и становились рыцарями. Из кусков картона были и наши щиты. За неимением мечей, применялись универсальные хворостины с неизменной гардой в виде консервной крышки. Они подходили и для игры в мушкетеров, кавалеристов и прочих игр. В пору поголовного преобразования балконов дядя Коля свалился на шабашке с этажей и, хотя и упал на ноги, сильно побился. Все моё детство он перемещался на костылях, а когда мы перешли в старшие классы, он ходил, опираясь на палку. При нищенской пенсии дядя Коля продолжал лазить по этажам и строить крыши над балконами. В двенадцатой квартире жила семья евреев. Семен Захарович работал на заводе им. Кирова инструментальщиком. Он воевал, попал в октябре 41-го года в плен, как-то там выжил, выдавая себя за татарина. Его жена, Зинаида Яковлевна, была учителем музыки. Нас связывала тяга к прекрасному, меня к прекрасным металлическим грузовикам с такими же металлическими колесами, а Зинаиду Яковлевну к музыке, чему она совсем не бескорыстно обучала многочисленных учеников, тренькавших гаммы с утра до ночи. «Зиночка, - говорила она маме, - я вас умоляю, нельзя ли играть чем-нибудь другим, а не этими ужасными машинами? По крайней мере, пока у меня ученики. Это же невозможно слушать, как из конца в конец потолка перемещается этот скрежет!» Увещевания были напрасны, и Зинаида Яковлевна стала источником замечательных импортных машинок с каучуковыми колесами. Моя мать кроме труда инженера в комбинате «Артемугль» еще шила дома. Поскольку в магазинах ничего не было, всякие там наволочки, пододеяльники и платья приходилось делать самим. У мамы была машинка, которая выручала в этом отношении. Зинаида Яковлевна была постоянным заказчиком. То подшить, то перешить. На этой почве они и сблизились. Мать внимательно выслушивала приходящих, а людям много ли надо. Они делились своими бедами, победами, происшествиями. После обрастания всякими вещами, соседи потянулись друг к другу и с удовольствием встречали вместе Новый год и Первомай. Летом столы выносили на улицу и там устраивали длинный общий стол. Потом расползались по квартирам, а те, кто еще стоял на ногах, неизменно дрались. Поскольку в одну квартиру жители подъезда не помещались, а праздники бывали и в холодное время года, стали формироваться коллективы меньшего размера. Наша квартира оказалась в дружеских отношениях с двенадцатой и четырнадцатой. Тем более, что у них были дети, почти ровесники меня и моей сестры. В тринадцатой жил дядя Сережа с женой Инной и сыном Сергеем. Дядя Сережа был горноспасателем, а его жена гулящей. В его отсутствие квартиру посещали разные любители прелюбодейства. Все осуждали и ненавидели тетю Инну. И как же обрадовались, когда они, наконец, расстались. Тетя Инна уехала в Харьков, а дядя Сергей женился на другой, нормальной. У нее уже был сын, который на попытку его проверить на бздо, пустился в рассуждения о дружбе и получил за это кличку «Друг». В четырнадцатой жил начальник участка шахты дядя Ваня, его жена Анна, сын Юрка и дочь Наташа. У них был фильмоскоп и мы часто запирались в темной кладовке и просматривали, пересматривали диафильм о каких-то драконах. Тетя Аня работала на шахте в медпункте. Отмечания праздников перемежались то с двенадцатой, то с четырнадцатой квартирой. С четырнадцатой мне было интересней, но кто меня спрашивал? Пятнадцатая квартира манила странными существами и предметами. Там жили шахтерки пенсионерки тетя Катя и ее сестра. Огромное чучело филина мигало красными горящими глазами. Тетя Катя работала на сыром динамитном складе и там испортила себе ноги, поэтому на пенсии летом и зимой ходила в валенках. А еще нас разделяла тоненькая стенка, и мы жили будто бы вместе, только не видели друг друга. Наконец, наша шестнадцатая квартира. Здесь жили папа, мама, бабушка и мы с сестрой. Из квартиры мы выходили погулять, когда подросли - в садик, позже в школу. Тогда суббота была рабочей, и мы только в воскресенье могли спать сколько пожелаем. Но желали мы меньше, чем могли. В воскресенье мы не в силах дальше лежать в кроватях, тихонько выползали в коридор, где висела мамина шуба и, укрывшись ею, ползли в спальню к родителям. Маму это нисколько не пугало, а папа продолжал спать, даже когда мы вдвоем прыгали по нему. Самое большее, что нам грозило, это его палец, которым он пытался нас урезонить. Мама вела нас в кухню, где мы принимали самое активное участие в приготовлении завтрака. Часто мама спрашивала, что мне приготовить, на что я неизменно отвечал – котлет и пирожков. Но котлеты получались слишком мясные и невкусные, а пирожки слишком светлые. Ел я их без всякого энтузиазма и на вопросы отвечал, что котлеты вкусные в садике, а пирожки в садике золотые, а тут все не так. Мне возражали, что в садике котлеты из хлеба, а пирожки золотые, потому что их жарят в старом масле, которое не выбрасывают, хотя и следовало бы. Для меня это были слабые аргументы, не вкусно и точка. Выше нас никто обычно не жил. Там был чердак, но иногда поздно вечером слышались чьи-то шаги, кто-то хрустел тамошним шлаком. Итак, жильцов нашего подъезда мы представили, теперь примемся за второй. В семнадцатой квартире жила Сало-сало с семьей. Они были выходцами из Кировской области. В первый же день заселения дома она позвонила в дверь и ввела родителей в ступор. Она так частила и окала, что понятны были только слова сало-сало. Она предлагала сало жильцам, но было не то время, не тот момент. После этого её называли у нас не иначе как Сало-сало. Муж ее работал электриком на шахте. Росли в семье двое сыновей. Сергей был сверстником сестры, Колька моим. Жили они угрюмо и бедно. И это было странно, поскольку на шахте платили неплохую зарплату даже электрикам. В восемнадцатой жила семья Жулинских. Это была фамилия и жизненное кредо членов семьи. Дядя Ваня, монтер связи, приворовывал совершенно незаметно. Тетя Алла была нечиста на руку, когда бывала у кого-то в гостях. Старший сын, Сергей, выручал любого, кто терял ключ от квартиры. За минуту он вскрывал дверь, получал обещанный рубль, уходил, а жильцы теряли покой и сон. Шутка ли, то в одной квартире пропадало что-то пока жильцы были на работе, то в другой. Средний, Вовка, в открытую не крал, больше был на стреме. Зато меньший, Васька, не скрывал желания стырить все, что плохо лежит. Квартира напоминала цыганский табор, где смешались люди, собаки, кошки. Зато Вовка, мой одноклассник, часто приносил в школу разные ювелирные украшения и щедро одаривал нас брошками, браслетами. Видимо, сложно было со сбытом таких предметов. В девятнадцатой жил одинокий журналист, Кондратович. Он не менялся во времени. Пижамные штаны, майка и тюбетейка. Всё! Всегда! Двадцатую населяла семья полковника Цыбульского, начальника зоны. Старший сын, Вова, был недосягаемо старше нас. Снисходительно он позволял наблюдать за процессом изготовления электрогитары, или появлению бронемашины из куска мыла, или кастета из расплавленного пугача. Для нас он был непререкаемым авторитетом. Его брат был балбесом и очень быстро загудел в тюрьму. Двадцать первую занимали старые партизаны-подпольщики с двумя детьми. Старший, Толик, был серьезен и все сидел на балконе, совершенствуя искусство рисунка, а младший, Жорик, норовил исподтишка выкинуть какую-нибудь гадость. То забросит тюбик брата с краской кому-нибудь за шиворот, то найдет другой изуверский способ пугать малышей или разыгрывать сверстников. В двадцать второй жили две сестры работницы домоуправления. В двадцать третьей жил Вовка-стиляга. Отец его работал художником, а мать парикмахером. В двадцать четверной жил дядя Коля шахтер. Его жена работала всю жизнь завхозом различных учреждений. Сын их, Виктор, носил звучное погоняло Моряк. Ему удавалось входить в компании более взрослых парней, отсидевших или готовящихся сесть, в общем приблатненных. В двадцать пятой жил орденоносец, начальник участка, дядя Володя с женой тетей Валей и детьми Вовкой и Иркой и бабушкой Борисовной. Вовку называли почему-то Вовунькой. А меня дядя Вова дразнил Мишель-Вермишель. В двадцать шестой жила тетя Клава с Надей, Сашей, Валей. Самая младшая была старше нас и очень изредка проявляла интерес к нашей стайке. Саша был слишком самостоятельным. Они, вся их семья, привыкли сами решать свои проблемы, твердо зная, что им от жизни требуется. Трудились с самого детства, чем-то постоянно были заняты, куда-то мчались на велосипеде, что-то все время тащили в свое логово. Это была крепкая семья, знавшая голод, войну, оттепели и серьезно относилась только к простым человеческим потребностям. Саша по возрасту дистанцировался от всех наших передряг. Но, никогда не проходил мимо наших внешних неприятностей. Когда мы стали способны расползаться в целях изучения мира по соседским дворам, а чуть позднее по ближайшим хуторкам за городом, Саня как-то мимоходом отмазывал нас от тамошних взрослых и не считал для себя зазорным вмешиваться в драки, которые неизменно возникали между аборигенами и нами, пришлыми. Не понятно, почему так остро стояла проблема защиты своего двора от чужих. В ряде случаев местная детвора поддерживалась более взрослыми, которые ловили нас, держали, и предлагали меньшим нас аборигенам бить, часто с поучением, мол, бей под дых, или в нос, или в глаз. Что побуждало так не гостеприимно встречать нас, нет ответа до сих пор. Мы не претендовали на их квартиры, что было плохого, если бы мы прошли через их двор. Ну, ладно, получали мы и по делу, когда рвали в чужих дворах зеленые абрикосы и яблоки или смородины с кустов в палисаднике. В двадцать седьмой жили страшные люди, почти как в седьмой, даже хуже. Рекуны, у которых отец работал на опорном пункте, или детской комнате милиции, или еще где-то, где привык руками быстрее отвечать на вопрос, чем языком, а мать на какой-то доходной должности, то ли продавцом, то ли кладовщиком. Их сын Сергей мог запросто обстрелять с балкона из воздушки детвору во дворе. Ничего ему за это не было. Как мы все остались с глазами? Видимо он плохо умел стрелять. В компании он был самым не надежным участником. Легко переходил от поддержки одних, тут же предавал их идеалы другим, снова втирался в доверие к первым, цинично переходил на сторону вторых и никто никогда не знал, что у него на уме. Видимо, сказывалась потомственная особенность быть конформистом и на всякий случай не иметь своего мнения. Такая некая гибкость, которая полезна только её носителю. В двадцать восьмой квартире жили тетя Лида и дядя Саша. Дядя Саша каждый день уходил на работу с авоськой, в которой угадывался завернутый в газету тормозок. Все знали, что дядя Саша работал электриком на стройке. Простенький хлопчатый пиджак, кепка восьмиклинка, тихий, незаметный, скромный. Такая же была и тетя Лида. Детей у них не было. В двадцать девятой жила совершенно очаровательная семья. Дядя Кима с тетей Раей, их дети Сергей и Дина представляли уголок Одессы в отдельно взятом доме. Дядя Кима работал на шахте. О тете Рае было неизвестно, чтобы она когда-нибудь, где-нибудь работала. Она была женщиной легкого поведения, а он пил. Ежедневно они развлекали двор очередным скандалом. Побитая тетя Рая искала поддержки с балкона, но женщины двора ее не поддерживали. Секса тогда еще не было в общеупотребительном смысле. Конечно, если где-нибудь, случайно, с кем-то и происходило, только не на работе и не в доме, а так ни-ни, с этим было строго. Мы же из всех скандалов вынесли одну альтернативу: - Не гуляй, - кричал дядя Кима, использую более твердые выражения. - А ты не пей! – парировала тетя Рая. - Я пью, потому что ты гуляешь! – оправдывался дядя Кима. - А я гуляю, потому что ты пьешь! – заключала тетя Рая и круг замыкался. Скандалы разнообразили скучную жизнь двора и развивались от плохого к худшему. Синяки и ссадины становились чем-то будничным. То ли дело как все оживилось, когда дядя Кима воткнул в супругу нож! Посреди двора полулежала умирающая тетя Рая и скорбным голосом повторяла: - Смотрите, люди, что сделал этот изверг! Он же разрезал мою восхитительную шею! Как же теперь носить декольте? Какой кошмар! Он меня убил насмерть! Соседи несли воду, полотенце, чтобы вытереть кровь и погасить истерику. Машина скорой помощи была настоящим событием! Высыпала куча санитаров, фельдшер с чемоданом, пошли кружить в хороводе вокруг тети Раи вместе с соседями. Потом ее увезли, народ рассосался, никаких резолюций не принималось, да и что тут скажешь? Кому-то надо начинать первым, или он пусть не пьет, но как же? Или она пусть не гуляет, у всех пьют, но не все так гуляют, чтобы весь двор сбегался! Спустя какой-то час с небольшим дядя Кима гулял, как ни в чем не бывало, куря папиросу, а с балкона, с которого только что чуть не упала отрезанная голова тети Раи, она же громким голосом звала: - Кимуля, иди скорей домой, дорогой, я поджарила котлетки! Приходи скорей, котик, а то они быстро остынут. Нет, ну бабушка еще могла меня скомпрометировать таким призывом, типа иди кушать. Но взрослые люди, и так безответственно звать, совсем сразу после скандала! Безобразие! Больше всего страдали дети, ох уж и родители им достались. А насчет призывов идти кушать, то они всегда сопровождались дружным осмеянием, к кому бы они не относились. Но это нисколько не мешало, самым голодным взглядом, сопровождать в чьих бы то ни было руках кусок хлеба, политый постным маслом и посыпанный солью. Если обладатель куска хлеба тянул резину, ко взгляду присоединялась не двусмысленная просьба. Тут медлить было нельзя, поскольку тот час же следовали обвинения в жадности. И все вокруг с осуждением повторяли: «Жадина, говядина, соленый огурец» и так далее. Хуже того, жадину какое-то время не брали в игры, а этого никак нельзя было допускать. Как-то дядя Кима стоя на балконе задумчиво вертел голову тети Раи, как будто выискивая истоки её порочного поведения. В ужасе мы переглянулись, неужели, все таки, отрезал? Тут же скорбная весть полетела во все квартиры, возбуждая наиживейший интерес к происходящему. Все, кто мог, высыпали посмотреть на этот катаклизм. Еще бы! Не каждый день в нашем доме отрезали головы своим неверным женам. Но спустя некоторое время, инцидент был исчерпан и народ с сожалением и разочарованием вернулся к своим обычным делам. То, что мы приняли за голову тети Раи, оказалось деревянным болванчиком с париком на нем. Что там разглядывал дядя Кима? Такие форс мажоры происходили довольно часто. Как-то мы сопровождали маленький самолет «самолет, самолет, забери меня в полет», как вдруг, в самый момент, когда самолет поравнялся с крышей соседнего дома, там произошел взрыв, полетели вниз выбитые стекла. Мы с криками «война, война!» помчались искать укрытия в своем доме. Представляю, как были напуганы домочадцы, когда их при всеобщей истерии холодной войны известили о начале горячей! Паники не было предела! Хорошо, что тогда еще наш дом не был телефонизирован. В квартире 30 жили разные люди. Будто командировочные, они менялись как в калейдоскопе. За то в тридцать первой жили Ковальчуки, папа, мама и сыновья. Еще была бабушка. Валерка был на год старше, на тот самый год. А Пашка, на год младше нас. Это обстоятельство вынуждало Валерку водить дружбу с нашей кампанией. Иначе он не взглянул бы на нас дважды. Но вот братец, он тянулся к нам, а мы к Валерке и это сплачивало наши ряды. В последней тридцать второй квартире жила семья Серобабы. Дядя Ваня работал на шахте. Он был, пожалуй, самый старший из всех мужчин в доме. А тетя Женя работала квасницей, то есть продавала из бочки квас. За это ее так и звали, Женька-квасница. Где она работала в зимнее время, никто из нас не знал. Дочь Валя дружбы ни с кем не водила. Дома глянуть было некуда, кроме телевизора и балкона. Окна никакой информации не несли. А с балкона были видны поля, ставки, рощи, пока наш дом был крайним. Потом часть пейзажа загораживали вновь построенные дома. Бабушка, стоя на балконе, кричала кому-то вниз: - Почем помидоры везут? - По пять,- снизу отвечали. - Подождем, завтра по три должны привезти. Или взять чуток, килограмм пять. До сих пор не перестаю удивляться дружной сплоченности жильцов дома. Намучавшись летним солнцем, от которого никакого спаса не было, мужчины собрались, взяли лопаты и пошли в ближайшую рощу за деревьями. Я тоже участвовал в этом походе, меня даже обнюхала собака охранника и ткнулась своим мокрым носом. Оказалось, что роща, не роща вовсе, а лесопитомник, в котором выращивали саженцы. Нас готовы были задержать, но после того, как выяснилось, что саженцы нужны нам домой, все разрешилось самым благоприятным образом. Накопали сколько надо, принесли, высадили и еще разбили палисадники вокруг всего дома. Женщины наперебой высаживали разные цветы, жители первых этажей безвозмездно лили воду на растения, заботливо собирали семена на следующий сезон. Мы же искали, как себя занять и быстро выучились играть в прятки, войнушку, мазилу или клё-клё и коли коло. Это не считая запрещенных игр в пристенок, триньку, ножичка. Прятки знают, конечно, все. Отличие составляют многочисленные считалки, которые мы с удовольствием меняли на новые, при всяком удобном случае. Изредка задавались новые условия. Кроме, «не прятаться под маслом, около масла», и т.д., запрещалось еще какое-нибудь действо. Например, играли мы как-то в «панаса». Это когда кто-то водит с завязанными глазами, а остальные пытаются увернуться. Часто мы играли на площадке детского сада, с которой нас постоянно гнал сторож, а мы с завидным упрямством лезли и лезли через забор. И вот, в просторной беседке я мне пришло в голову подтянуться на стропильной балке, удерживающей крышу. Моему примеру последовали другие участники игры. Бедняга, водивший в тот раз, был особенно неудачлив. Он слышал наши голоса, звуки ног, перебегающих из угла в угол, но не мог взять в толк, куда деваются люди в закрытом пространстве. После этого некоторые наотрез отказывались играть, если будут прятаться таким вопиющим образом. Хотя они не прочь были использовать этот метод, если включался новый игрок, который о новой методе пребывал в безвестности. При игре в войнушку делились, как правило, по подъездам. Если был значительный перевес сил, кто-то добровольно или принудительно переходил в стан противника. Дома заботливо сберегалась тонкая, миллиметров пять, сталистая арматурина, которой играли в мазилу. Мазила, это когда ставились одна на другую две жестяные банки, на разном удалении проводились черты, и указывалось, какого уровня мастерства могут пытаться этим стальным прутом попасть в банки. Мазила, лейтенант, капитан, снайпер. У кого не было прута, тот мог отломать ветку, или найти подходящую палку, правда, при условии, что строгая комиссия одобрит сей предмет. Особо нас интересовали игры с транспортом. Старшие дети зимой цеплялись за борт редких грузовиков и мчались на подошвах по укатанному снегу. Нашей возрастной группе это было не по росту. Зато мы с радостью оглашали окрестности самодельными самокатами из двух досок, одна их которых имела подшипники. Подшипники тщательно вываривались дома на печке в солидоле, после чего конструкция собиралась и эксплуатировалась. Я долго приставал к отцу с просьбой построить и мне самокат, но просьба была выполнена не адекватно. Самокат мне купили. Был он немецкий, с надувными колесами, тормозом и регулируемой высотой руля. Такая модель повергла в шок всю дворовую ребятню, каждый хотел прокатиться, но разочарованно возвращал назад. Самокат был бесшумным, тормоза, руль, конечно, хорошо, но как быть с неповторимым драйвом езды на подшипниках? И я продолжал ездить на нем один до того возраста, когда все начали пересаживаться на велосипед. Разочарования следовали одно за другим. И лучшее по качеству, ни каким образом не означало лучшее в игре. Вот, в первом классе объявили конкурс на лучший костюм утренника. К этому времени мой военный гардероб пополнился гимнастеркой, брюками и даже настоящей буденовкой с большой красной матерчатой и маленькой металлической звездой. Лучшего костюма Мальчиша-Кибальчиша ни у кого не было. И вполне естественно, ввиду отсутствия всякой конкуренции, первое место было за мной. Так я полагал. Для достижения максимального реализма на конкурсе я еще и разулся, хотя учителя громко протестовали. Предстояло выбрать победителя среди бурых медведей, зайчиков и снежинок. Мальчиш-Кибальчиш был вне конкуреции! Идеологически выдержан, патриотичен, реалистичен, до слез. Но, выбрали девчонку, назвав ее Мальвиной! Неслыханная аполитичность! К тому же не было Буратино! Или хотя бы Артемона! Все учителя тут же были признаны мной белогвардейцами, фашистами и Бармалеями в одном лице. Нет, они были значительно хуже! Исключение составляли математичка, которая имела ко мне подход, химичка, потому что каждый урок сопровождала взрывами и пожарами, ну, на худой конец, красивыми кристаллами. И историчка, которая иногда замещала нашу, законную, и всякий раз рассказывала удивительнейшие истории о старых замках с привидениями или о пиратах. Остальные учителя до самого выпуска несли на себе несмываемое пятно ничего в жизни не понимающих людей, поборников вопиющей несправедливости. В доме часто было темно. Темнота в комнатах. Опять выключили свет. Раньше очень часто и надолго выключали свет. Телевизор и так работал пару часов утром и несколько передач вечером. Все, кроме отца, собрались на кухне. Зажжены все конфорки печки и при этом освещении домашние делают какую-то работу и ведут оживленную беседу. Мне по малолетству приходится сидеть рядом и скучать. Редкие проезжающие двором машины заставляют всех бросаться к окну. Может монтеры едут включать свет? Но, нет. Снова нет. Калят нож на огне и подрезают, подплавляют капроновые ленты моей сестры, концы которых каждый день растрепывались вновь. Отец в соседней комнате спит перед ночной сменой. Тоска. Вдруг раздалась музыка и голоса! - Свет дали? - Так, нет света, темно везде! - А, что ж это? А это в соседней комнате вдруг заработал собранный отцом транзисторный приемник. Молчал-молчал, и тут вдруг заговорил! Собраный навесным монтажом на политурке какой-то старой книги. Из затрапезного динамика едва слышно доносился репортаж с хоккейного матча. Сколько радости это принесло всем домашним! А начиналось это так. Отца забрали с приступом аппендицита в больницу. После операции мы навещали его в больничной палате. Рядом с ним лежал человек без ног. Как позже выяснилось, это был уличный фотограф дядя Володя. Одновременно Владимир был еще и радиолюбителем. Из больницы отца привезли домой с журналом «Радио». Помню, заходили как-то к Владимиру домой, разговора не помню, но после этого в отцовском столе появились зеленые диоды ДГ-Ц, шляпки с ножками транзисторов П-401 и МП-25 и прочий радиолюбительский набор. Стали накапливаться журналы «Радио», схемы на тетрадных листках бумаги. Апофеозом был заработавший ни с того, ни с сего приемничек. Потом были различные елочные гирлянды, антенны для второй программы телевидения, ещё что-то. Но, эффект от приёмника превзойден не был. Взрослея, я изучал старые радиолампы, какие-то железки от радиобуя, подаренные однополчанами на летнем отдыхе. Перелистывал журналы «Радио» и начал мечтать собрать приемник, чтобы не хуже отцовского разговаривал. Как-то теоретическая подготовка перешла в практику. Набравшись смелости, я собрал детекторный приемник, который так и не заработал. За ним последовал однотранзисторный приемник. Тишина. Затем на двух транзисторах. Молчок. На трёх. Не работает. То же самое с приемником на четырех транзисторах. На такой же книжной картонке как у отца, навесным монтажом я собрал схему на пяти транзисторах. Без особой надежды подключил старенькие батарейки и тут же услышал шум эфира! Покрутил настройку и нашел «Маяк»! Затем еще несколько станций. Приемник работал до той поры, пока батарейки окончательно выдохлись. Потом был генератор для изучения азбуки Морзе, усилители и конвертеры и прочий доступный репертуар. Накопив детальки и материалы, проштудировав статью о пятнадцатиламповом приемнике коротковолновика, я начал постройку с того, что испортил лист гетинакса, вырезав из него шкалу и разметив на ней килогерцы пяти диапазонов. Надо ли говорить, что этот приемник не только не заработал, но и до конца не был собран. Потом была школа радиотелеграфистов при СЮТ. Коллективная радиостанция. Первый позывной. Первый передатчик из генератора сигналов и усилителя мощности, от которого пел соседский утюг и светились пуговицы огнями Святого Эльма. Антенна, чуть не утащившая меня с крыши девятиэтажки. Первые радиосвязи и первые QSL карточки. Разные трансиверы, приемники. Но первый приемник, мой первый заработавший приемник на пяти транзисторах, безусловно, был подобен первому шагу человека на Луне. И, если бы батарейки не были таким дефицитом… Дом мы покидали редко. Разве что когда уходили в детсад, позже в школу, или когда уезжали в отпуск. Это всегда было неожиданностью, хотя мы ждали этого прекрасного момента еще с зимы. Но вдруг родители приходили раньше времени с работы и заявляли, что сегодня едем в отпуск. За малостью лет я был освобожден от сборов и только путался под ногами. Потом подъезжала машина, обычно «Волга», и мы катились на вокзал. Часто в аэропорт. Поездом было тоже интересно ехать. Мы с сестрой искренне удивлялись самым разным цветам мороженого, которое отец покупал на всех остановках. Особенно нравились синие, белые и красные огоньки, мелькавшие за окном в темноте. Путь наш лежал в Очаков, на последнее место службы отца и где оставались его сослуживцы. Очаков неизменно оставлял самые солнечные воспоминания. В отличие от Евпатории, куда нас занесло однажды, так сказать, для разнообразия. Евпатория не понравилась сразу и навсегда. Причин тому было множество. Во-первых, мы взяли с собой Людку из восьмой квартиры. Она оказалась мямлей и по каждому поводу ныла. Дома она годилась на роль невесты, но на отдыхе была невыносима. Во-вторых, в Евпатории я впервые увидел реактивные самолеты и они меня страшно испугали. Представьте, я, ничего не подозревая, гулял среди цветов и кипарисов во дворе, как, вдруг, раздался сильный свистящий шум, и над крышами промчалась тройка МИГ-15, дребезжа каким-то металлом внутри двигателей. Я бросился в дом ища защиты, весь в слезах и истерично крича: «война, началась война!». Для меня, четырех лет от роду, реактивная авиация была слишком большим испытанием. В-третьих, на пляже и в городе было полно детей инвалидов, Евпатория считалась курортом именно для них. Зрелище увечных детей оказывало мрачное воздействие. В-четвертых, дети эти постоянно терялись и гнусавый голос репродуктора бесконечно повторял: «потерялась девочка Надя, родителей просят подойти к спасательной станции, потерялся мальчик Сережа, родителей ждут на спасательной станции». В-пятых, в Евпатории нечего было есть. Это в то время, когда родители перенесшие голод, пичкали своих деток с утра до вечера, а самый популярный вопрос знакомых, звучал так: «где отдыхал? На сколько поправился?» И тут малюсенькие невкусные порции и отсутствие доппайка в виде рыночной еды, никакой рыбы, никакого мяса! В один голос мы заявили, что хотим в наш Очаков, даже согласны на обеды в кафе «Чайка», только бы отсюда уехать. Поскольку мы все были единодушно против Евпатории, на третий или четвертый день собравшись, очутились на пароходе в Одессу. И это было в-шестых, почему никогда нас больше не тянуло в Евпаторию. Пароход грузился весь день и отошел от пристани только в сумерках. Только мы расположились в каютах, только начали знакомиться с окружающим пространством и пытаться открыть иллюминатор, нас стали грызть блохи и клопы, чего мы не видели за всю свою жизнь. Вдобавок ко всему, не успели мы поужинать, как раздалась пронзительная сирена, сигнал тревоги. В панике все бросились на верхнюю палубу, в коридорах толчея, дети плачут, взрослые в истерике. На палубе капитан объявил, что это была учебная тревога, чтобы все знали как себя вести в случае настоящей, как надеть спасательный жилет, куда выходить на палубу. Кое-кто хотел набить ему морду, а может и набил, не помню, меня отвлекала продолжающаяся паника, только обратно в каюту мы решительно отказались следовать, расположившись в шезлонгах на палубе. Я угрелся и уснул, а когда окончательно проснулся, оказалось, мы уже были на берегу в славном городе Одессе. И вы хотите, чтобы мы хоть раз еще побывали в Евпатории? Да ни за что на свете! Из Одессы в Очаков летал маленький самолетишка Ан-2, и это тоже было мучением, поскольку кроме гигиенического пакета я ничего не видел и ничего не помнил. Зато в Очакове… Очаков моего детства был большей частью одноэтажным. От Слободки до Черноморки все знали единственную трехэтажку - казарму моряков. Напротив нее мы и жили. Каждый день дорога на море дарила новые названия и подробности событий давно минувших лет. - А что это за дом? - Это дом офицеров. - Они тут живут? - Нет, это как клуб. Они тут встречаются. - И папа тут встречался? - Когда тут служил - встречался. - А что там написано на стене? - Написано, что здесь судили лейтенанта Шмидта. - А за что его судили? - За то, что поднял восстание на своем судне. - А это какая улица? - Чижикова. - А кто такой Чижиков? Это был тот прелестный возраст, когда тебе все интересно. И Чижиков, и Хоста Хетагуров, и почему судили Шмидта здесь, а расстреляли там, на Березани. И многое, многое другое. Например, музей. - А куда мы идем? - В музей. - А что мы там будем делать? - Смотреть ротозеев. - А кто такие ротозеи? - А посмотришь в музее, они там. Мы были едва ли не единственными посетителями. Нам позволялось все. Буквально ВСЁ! Сидеть на золотой скамейке, залезать на цепи и пушки у памятника Суворову, трогать практически всё из экспонатов. Со временем, поход в музей превратился чуть не в ежедневную процедуру. Начиналась она с плача от жгучей несправедливости, поскольку сегодня была моя очередь лежать за «Максимом». Но Ленка, моя старшая сестра, никогда не придерживалась достигнутых договоренностей и четыре года разницы были решающим моментом в вопросе, кто первый добежит до пулемета, стоящего как раз напротив входа. Утешение приходило на следующем экспонате - корабельной зенитке, у которой было два сиденья и каждому – по штурвалу! Один крутил вверх-вниз, другой вправо- влево. Отец подстраховывал и я САМ держал кривой турецкий ятаган, примерял кольчугу, поднимал очередное ядро (а ну, посмотрим, сколько ты каши съел). И даже карабкался на рогатую мину, стоящую на тележке с тросом. Наверняка не каждый день, но в детской памяти отложилось, что именно каждый, в гости к отцу приходили его однополчане. Чаще всех дядя Коля из отцовой эскадрильи. Для меня находились звездочки, пуговички, старые погоны и прочая амуниция. Верхом вожделения был летный шлем с выпуклыми, как у лягушки, очками. Но он никогда не доставался, все какие-то преграды возникали между мной и им. Доходило до плача, если мне ничего не перепадало. Но иногда бывали хорошие деньки и я щеголял на выбор в парадной или повседневной фуражке, с превосходным крабом, хочешь в черной, хочешь в белой. А если меня требовалось утешать, то находились причины и доводы, осушающие слезы сразу. Как-то раз, прекращая мою очередную истерику по поводу «позабыт - позаброшен», дядя Коля говорит: - Завтра у нас полеты. Ровно в 10-00 я зависну над двором и помашу тебе из кабины вертолета. Вам никто не махал из кабины настоящего вертолета? В детстве? Из настоящего военного вертолета? Было это ранним вечером. Застолье было еще где-то в середине. Но поскольку мне ЭТОТ вечер уже ничего не сулил, я затребовал сон. Хочу спать – и все! Никакие уговоры не действовали, никакие кары или, наоборот, бонусы, как сказали бы сейчас, не работали. И мне выгорело раньше лечь в постель, и мгновенно уснуть – ведь завтра в 10-00 ко мне прилетит вертолет! Проснувшись, я мгновенно выскочил из-под одеяла и бросился во двор. Дядя Коля не обманул. Вертолеты поднимались в небо и по глиссаде уходили куда-то далеко в море, на выполнение задания. - А еще не 10 часов? - Да что тебя подбросило? Спи еще, рано, ложись. - А сколько часов? - Спрашивать надо – «который час». - Ну, который час? - Еще пол - седьмого. - А когда будет 10? - Еще полежи, затем встанем все , умоемся, позавтракаем, погуляем чуток, и потом будет 10-00. - Я уже полежал. Я буду умываться, и кушать. - Еще все спят. - Нет, я буду умываться и кушать. - Еще рано. - Есть хочу! - Ну, иди, умывайся, только тихо. Приходи на кухню, я приготовлю завтрак. Я спешил исполнить весь утренний ритуал, надеясь, что время как-то пройдет быстрей. Еще ежеминутно я донимал своих близких вопросом - «а еще не 10-00?». Я измучился ожиданием и измучил родню, которая специально устраивала какие-нибудь дела, чтобы 10-00 наступило позже. Уже весь двор был перегорожен веревками с постельным, свежевыстиранным бельем. Уже несколько раз садились то за завтрак, то за чай. Уже усталые вертолеты возвращались из-за моря и плавно заходили по глиссаде на взлетную полосу. А 10-00 все не наступало. Я издергал всех вопросом «а когда?». Бежал в конец огорода встречать очередной борт. Мчался назад – «а еще не 10-00?». Получил, наконец, нагоняй, и тихо хлюпал носом в обиде на весь белый свет. Горестно возил пыль в кузове маленького грузовичка и был готов снова идти спать, устав от всего пережитого. Знаете очаковскую пыль? В Очакове особая пыль. Она мелкая настолько, что если кто проехал по улице, за ним стоял долго не оседающий столб удушливой рыжей пыли. Она пахла полынью. Зачем я так подробно о пыли? Да, пока я удрученно возил её туда, сюда по двору, один вертолет пошел чуть левее глиссады. Он плыл медленно, снижаясь все ниже и ниже, и вскоре загрохотал над самым двором. Я было испугался, но после, вглядываясь в нависшую машину различил детали. Из открытой кабины выглядывал пилот и приветливо махал рукой в перчатке. - Дядя Коля! Дядя Коля прилетел! Вон, смотрите, рукой мне машет! Это же дядя Коля! Я скакал по двору в туче пыли, а над нами плавно разворачивалась винтокрылая машина. Мой восторг, однако, не разделяли взрослые. Баба Ксена отчаянно крутила какую-то тряпку над головой, будто хотела сбить жужжащую машину. - Я вот твоему дяде Коле, придет он еще в гости, паразит такой, я ему сделаю, шутки тут устроил, маленький мальчик нашелся, ума нет совсем. Вот я еще к командиру пойду! Я тебе покажу! Все белье перестирывай теперь! Что учудил, негодный, игрушки ему! Баба Ксена долго еще причитала, собирая с веревок порыжевшее от пыли белье. А мне было радостно, что меня не обманули, что 10-00, все же, существует в сутках и наконец-то пришло. А дядя Коля все удалялся в сторону аэродрома. Конечно, он ничего не слышал из всего того, что кричала баба Ксена. А белье, что ж, переполоскали, и конец. Ну, да без порошка, который изобретут позже, руками, а не в стиралке «Indesit», её тоже потом изобретут. И с водой было не просто, привозная была. Да кто сейчас вспомнит трудности быта того времени. Ведь главное – дядя Коля пообещал и прилетал ко мне, и махал мне рукой из зависшего вертолета. И, поверьте, это было почти как настоящий летчиский шлемофон. А может и лучше. Бывало, родителям было не до нас. Дела важные или что. Как-то, чтобы нас занять, дали маленький парашютик, вытяжным называется. Он основной купол вытягивает. Но это у взрослых. А нам дали побросать чего, отвлечься. Не мешали чтоб. А чего бросить? Привязали камень – маловат. Другой – в пору, но не подкинуть высоко, тяжело. А тут кот на солнышке пригрелся. - Попробуем кота? - Лови его! Поймали, привязали, понесли в конец огорода, там круча начиналась. Метров 10 - 15 обрыв. С этой кручи кот и полетел. Парашют надулся, правильно летит, не спеша. Но коту не в радость, мяучит, головой крутит. Сдрейфил, сразу видно. А тут еще после приземления от нас подался. На другую кручу, что напротив. Быстро так помчал. Парашют весь в пыль выделал. Хорошо еще, что этим парашютом кот в кустах запутался. А не то, ищи его потом. Не годится кот в парашютисты. Погоревали немного, попробовали то, сё, не нравится! Тут вспомнили про щенка! Кот ведь убежал. Щенок остался во дворе. Неизвестно, кто кому больше обрадовался. Щенок скучал себе, а тут мы! Привязали - пуск! Этот настоящим парашютистом выявился. Приземлился в расчетную точку, и, не мешкая, к нам, наверх мчит с веселым лаем. Совсем не против еще полетать. И мы не против были. Совсем не против. Бросали его с кручи не упомнить сколько раз. А он возвращается опять. Бросали, пока родители не освободились. Потом другие дела нашлись. А кот слабак! Вот у отца в полку кот был, вот это да. У него на шейной ленте знак был. Мастер спорта международного класса! И маленький щиток внизу. Если кто на прыжки шел, обязательно кота с собой брал. Кот боевой! Привычный. Совсем не нервничал. Тихонько сидел за пазухой. Все при нем, парашют вытяжной. Прямо, как у нас. Его впереди себя выбрасывали. Сами потом, уже когда парашют раскроется, искали в небе летящего мурчело. Люди тяжелее, они быстрей к земле летят. К приземлению кота на земле уже все готовы. Встречают, угощают вкусненьким. Ну, и в часть привозят. А в части на щиток новые цифры бьют. Ни у кого в полку по количеству прыжков больше не было. Кот рекордсмен был. На бомбоскладе харчился. Как вкусно ни кормили - мышей ему подавай! Ну, известно, кот!

1 2 3 4 5 Категория: Мои статьи | Добавил: rb4ihn7291 (26.11.2017)

Просмотров: 233 | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0

Войдите:

• Отправить